«В порядке обсуждения» — под такой рубрикой дали бы мы эту работу, будь «Творчество» общественно-политическим изданием. Редакция далеко не во всем согласна с автором. Однако парадоксальная попытка анализировать прошлое в жанре манифеста гипотетического будущего; стремление к стилизации под сакральный язык «будетлян» — так сказать, «текстовая мистерия»; и, тем более, патриотическая идея о том, что отечественный вариант трансавангарда должен опираться на пафос будетлянского космо-языкотворчества,— не могли, разумеется, не привлечь нашего внимания.
В самом названии «необудетлянство» («неофутуризм») доза противоречия. «Футуризм» — дух будущего — и тут же приставка «нео», всегда отсылающая к обновлению прежде бывшего. Но в противоречиях — душа и стиль постмодернистской поры.
Ностальгия коварна, если речь идет об имитациях, стилизациях и тому подобных «реконструкциях» (тогда это карлик, ужаснувший неустрашимого Заратустру своими вечными возвращениями). Однако она же продуцентна и креативна, когда пресуществляет старые архетипы, когда досказывает неисчерпанную возможность былой традиции (угасшей или прерванной), когда высказывание замкнуто в скобки цитирования, но разомкнуто в пространстве смысловой децентрации, вольного рассеивания.
Авангард XX века был во многих отношениях разрушением, преодолением, очистительной «чумой» для вчерашних догм. Без этих диссонансов и взрывов не мог бы родиться сегодняшний плюралистично-терпимый, постмодернистский слой, тот небывало независимый поток сознания, что осенен новой жизнью «ушедших» традиций.
1. РЕТРОСПЕКТИВА
На нынешнем витке постмодернистской ментальности особое внимание привлекает героическое «утро модернизма» — направленческий водоворот рубежа веков, «буря и натиск» 1900-х. Современная культура европейских народов ищет питательный материал в залежах местных традиций — в «классике» регионального модернизма. Эти традиции — медиумы между грузом наследия и взрывом новизны.
В начале века уже наводились мосты, размывались грани между проектом и ретроспективой, между архипелагом Архаики- и Космосом будущего, между футурологией и «археологией» культуры. Здесь органично совпало освоение новейших вестей Запада с глубинными откровениями былого Востока. В России «будетлянское» движение могло действительно привести к созданию одного из центров новой Евразийской культуры, так как по-своему объединяло специфически русскую харизматичность с комплексом «шамано-сибирской культуры» (О.Шпенглер). Добавим сюда готовность наследовать и осваивать заветы уходящей Азии, вплоть до страны Восходящего Солнца. Вместе с тем, это было явление, имевшее созвучие в просторах Европейского Духа, а корни — в единой «колыбели проарийской» (О.Мандельштам).
Футуризм профетичен, он по-новому воскрешал речь пророков, сивилл и оракулов, темную для профанов, озаренную для способных вместить. Он был наивно-утопичен уже своей направленностью на буквальное обновление Земли, Неба и Срединного Мира. Вместе с тем его эзотерика и художественная эсхатология — а также сопутствующий ей пафос сакральной битвы — ведут свою родословную от древнейших истоков и указывают на прорыв времени, за Горизонт истории, моделируют настоящность будущего, где упокоится братоубийственный разлад времени и пространства. Футуризм подготовил фильтровку, селекцию новой, подлинно элитарной, из-браннической породы языкотворцев, наметив пути обновления человечества через учреждение клана будетлян. Будучи элитарным духовно-аристократическим движением, удаленным в основе от суждений и вкусов толпы, он вместе с тем пытался воспитать того, кто может уйти от плоскостей общепринятого в область свободного жизнетворчества. Движение вело подготовку к овладению умами многих пробудившихся, стремилось к властному вовлечению масс в креативный опыт миропреображения.
Постепенно зоркое видение становилось и прозорливым ведением. Поступь идущих делалась отчетливой. Вносилась ясность в облик тех, кому суждено войти в Новое Измерение. Золотой почерк пророчества -- зигзаг молнии -- прорезался на закопченном панцире медлительного века, темный щит Кали-Юги дал трещину. Приближалась явь Неизъяснимого.
Футуристы знали или чувствовали, что «нет Шедевра без агрессивности» (Ф.Маринетти), что путь сквозь разрез времен, через бреши мирового льда — это опыт рискованной, опасной жизни -путь кочевника, ведущего «войну за пространство и время», путь алхимика, проходящего через ворота распада по ступеням «Великого деянья». Революции — социальные катаклизмы -- виделись только сквозь призмы таких преломлений. Все духовно-избранническое, творчески озаренное, поистине жизнетворческое, что угадывалось в новых социальных движениях Европы начала века, обрело в их глазах наибольшую художественную ценность. Именно у них, особенно у будетлян, эти события были наделены поэтикой современного Мифа, выведены на уровень космогонических сопоставлений.
Конечно, «люди будущего» оказались тогда по-своему близоруки, отождествив железобетонную хватку «прекрасного нового мира» с заоблачной поступью Велимирова «Ладомира». Здесь и сей час творимое принималось за исполнение предвидимого. Эта ошибка — следствие слишком человеческого -- симптом несовершенной природы нынешних земножителей. Дар Визионера слишком сверкающе емок, чтобы останавливать внимание на сиюминутной «злобе дня». Видящий может предпочесть мир «Истин» миру фактов, силясь не замечать ущерб здешнего, чтобы не портить образ мирового расцвета, апокалиптический кристалл Нового Градо-Храма, неразрушимо возникший на горизонте воображения.
И все же футуристическая эзотерика выдержала испытание историей. Футуризм скрепил связку центробежных начал в узел Аркана, в единство деянья-действия. Здесь скрестились две вездесущие силы. Первая: разрушение, сжигание и разлом, анархический бунт свободы, власть творца, жест завоевателя, поступь варвара, дионисийского «поджигателя с обугленными пальцами» (Ф.Маринетти). Это — футуризм, играющий с ордой химер, с зовом недр. Футуризм, понимаемый, как «взлом Вселенной» ради ввода в новое измерение «Мирового Расцвета» (идеомифемы В.Хлебникова, П.Филонова, М.Матюшина). Одновременно проявилось второе лицо грядущего Януса: созидание, зодчество, космоургия — это почерк Мастеров, наводящих свет порядка на морщинистом лбу ассирийского «века-исполина» (О.Мандельштам). Играть с Хаосом, не срываясь в него, быть бегущим канатоходцем, остановка которого равнозначна срыву, заклинать жестокое, чудовищное, инфернальное и при этом быть властителем дум, сохраняя магию художественной воли и кристальное чувство формы.
Футуризм сжигал, чтобы переплавить, а не отторгнуть в небытийный мрак, здесь намечалось знание того, что может быть изречено, как и пиетет перед завесой сакральной Сокрытости. Вместо трусливой тишины прежних служителей здесь предел знаемого ознаменован иначе — взлетом высокого безумия, смехом юродства и восклицанием наития, оргией крика на грани громоподобного молчания дзен. У тех же Филонова и Хлебникова это — возобновление языческого чувства жизни плюс воскрешение циклического образа времени, когда ничто не уходит безвозвратно. Здесь красота жестокости облагорожена почерком искусства - - «Чары ужаса лишь сильных опьяняют».
Не следует забывать и о гносеологических обретениях футур-традиции. Футуризм снял или по крайней мере предлагал снять противоречие между чувством и интеллектом, природой и культурой, архаикой и будущим (постсовременность, постистория!), знаком и смыслом, былой Азией и новой Европой. Огонь и лед были сопряжены даже на уровне чисто языковой алхимии -- способ реализации еще ждет исследователей. В этой традиции разнородные пласты языка -- вербального и невербального, древнего и сверхнового вступили в фазу переливчатого синтеза. Мастер взял в ладонь пригоршню разноокрашенных порошков, чтобы написать на невидимой стене изречения невыразимого. Задолго до герменевтики и структурных исследований посвященных открылось, что текст, стихия письма — сверхвербальная книга -- реальнее и ценнее, чем все остальное, что смелая тактика внутритекстовых манипуляций способна изменить мир надежнее, чем любые социальные проекты «практиков», что новое жречество поэтов и художников даст иную меру отношениям между личностью и космосом, между человеческим сообществом и универсумом. Мир в языке обретаем, в языке обитает, как говорил нынешний властитель дум М.Хайдегер. «Язык — дом бытия и цветенье уст». Эта премудрость герменевтики была по-своему предсказана древними, а затем забыта в пору «забвения Бытия». Мистерия нового искусства направлена на возобновление былой сопряженности между говорящим духом человека, т. е. существа, творящего символы, и миром универсума.
2. ПРОЕКТ
То, что открылось немцам в экспрессионизме и итальянцам в «метафизической живописи» (дав подпочву для «новых диких» и «трансавангарда»), может произойти в России с наследием футурстарины, с традицией русского «будетлянства». Здесь будет особо важен не аспект формального заимствования, тем более что русский футуризм не имел единого пластического языка (о нем нельзя говорить как о стилевом движении), а новый тип текста, который равнозначен новому образу мира, данному в языке, языком искусства несомому. Для нас существенны также жизнетворчески-прожективные модели — плоды вольного мифотворчества, заложенные в футуртрадиции.
Это тот уровень космогонии, где решающая роль отведена поэту и художнику. Мы обнаруживаем в эксперименте великой текстовой игры тонко закодированную философию жизни, тайнопись непонятийной информации, не всегда различимой даже ее непосредственными носителями. Все это пойдет в ход при взращивании новой сверхсложно-многослойной оболочки супертекста — знакового покрова, которым нам хотелось бы обернуть отчужденный ландшафт планеты. Поросль знаков и новое знаковое пространство предстанет, наяву прорезаясь «Мировой Пророслью» (П.Филонов). Это собирательство и зодчество, где сооружается башня всевременности. Из кочевья перемешанных знаков языкотворцы (речари) — Пахари и Пастыри текста — соберут новое тело, или «Дом Бытия».
Футуризм несомненно имел в себе задатки плюралистической открытой системы при несомненном ригоризме отдельных участников движения. Их прошлые разногласия сглажены временем. Однако дух мятежного конфликта будет наследован нами как средство,
возбуждающее волю к Неведомому.
Примирение былых оппонентов с наших позиций — это тот мир, который средство новой войны, ценимый за то, что он скорее «короткий, чем долгий» (Ф.Ницше). Разумеется, здесь имеет место борьба на духовных, эзотерических планах — священный «яд спора», горькая приправа противостояния, без которой немыслим прорыв желания. Это соразмерный хор — разноголосица пластических интертекстов — от жесткой геометрии до экспрессии «примитива», от минимальной формы у конструктивистов до сверхсложных формул «аналитического искусства» П.Филонова, от статики воскрешенных Хлебниковым каменных баб до моторной динамики итальянских «мистиков действия», от красной России 20-х до черной Италии тех же 20-х.
Наряду с национальным футурнаследием мы привлечем и другие, важные для нас культурные шифры, смешивая их в тигле алхимического сплава. Однако с особым вниманием освоим открытия Европы, наследие великих центров среднеземноморского, германского и славянского миров.
Поэтому и футуризм и метафизика Италии 10—30-х годов, и визионерство Северной Европы, и духовные революции иберийского региона, и даже более рационализированная мистика французского сюрреализма,— все это войдет во взрывную обойму и созидательный лексикон новой игры, игры, равнозначной священнодействию. Впрочем, не будут забыты и заветы Востока — великого Востока эзотерических традиций. Новая иерофания (рождение мифов, пришествие архетипов, оживление священного) ознаменует возрождение целостного бытия. Альтернативная духовность стучится в дверь культуры, пробиваясь из глубин Бессознательного. Однако она — ценностная скрижаль Третьего тысячелетия — не сможет прорезаться (или проступить) ни в одной из исторических религиозно-культурных традиций. Колбой, лабораторией, стартовой площадкой новых «воспарений» скорее станет языкотворческий опыт Нового и Новейшего искусства. Вслед за Мастером-метафизиком Де Кирико повторим: «Искусство — это философия после философии» и добавим уже само собой разумеющееся — «религия после религии». Впрочем эзотерическая и эстетическая руда былых культов и религиозных традиций несомненно будет востребована, почерпнута сполна, обогащена новым смыслом. Эти токи уже прочно впитались в фундамент возводимой «архитектуры». Оставим ортодоксам удел стилизаций — реконструкций: новое вино не наливают в старые мехи. Канонические системы не вызывают доверия, как и секулярные культы новейших времен (например политидеологии).
Любая истина, что мнит себя конечной, бывает посрамлена; любые системы, объявляющие себя привилегированными, терпят крах; любое пространство, тяготеющее к моноцентризму, сходит с орбит. Новое знаковое пространство да не будет таковым! Оно более сродни «иррегулярному порядку природы» (Р.Вентури), чем мертвящей сетке заорганизованной цивилизации. Интеллектуалам постмодернизма не помешает глоток свежего варварства — темная опьяняющая дионисийская сома столетий даст новые всходы!
Это подстрахует европейцев от ловушек рационализма. Футуризм, в особенности в русском «будетлянском» варианте, уже несет в себе модель парадоксального, синкретического слияния казалось бы несовместимых начал и направлений. Он включал в свой ряд антиподы, сближая их на мета-эстетическом уровне — на уровне тотального жизнечувствования и общей сверхзадачи: жизнетворчества (средствами искусства преобразование мира или, точнее, «в мире-Бытия», через манипуляции всей доступной обоймой «означающих» — пестрой пригоршней знаковых тел). Русский футуризм, выбранный в качестве отправной традиции, полагает наиболее уравновешенно решить спор потомков и предков: сама традиция избираемых отцов программирует раскрепощенность и игровое поведение в диалоге с собственным наследием. Пафос преодоления, анархической независимости, непринужденность в обращении с ценимыми заветами «предков» — все это предписано их же опытом и таким образом укоренено в Традиции.
Особая роль будет отведена тактике спонтанного ритуала, имеющего мало общего с былой обрядностью, но исподволь пронизанного архетипами и мифологемами вечных тем. Безраздельное подключение к духу Единого — полный расцвет субъективных вариаций, свобода художественного жеста в конкретном осуществлении — только соблюдая эти условия, можно прийти к Безусловному. Хеппенинг, перформанс, акции «века авангарда» уже наметили этот путь, пройдя деструктивно-аналитический этап работ и придав должную подвижность смысловым конструкциям визуального языка. Вторая волна акций 70—80-х, начиная с И.Бойса, вновь оживила присутствие сакрально-эзотерических планов, синтезировала развязность хеппенинга с суггестивностью мистериальных действ. Мы развиваем именно этот виток пути. Большое значение имеет здесь и современный опыт индивидуальной мифологии — вольного авторского мифотворчества в пространстве возобновленных живописных миров — квазикартинная живопись после смерти Живописи и опять-таки в жанре инсталляций, где зарождаются новые тотемы и фетиши.
Итак, мы любим пестрые фактурные оболочки современной визуальной культуры. Мы охотно развертываем этот свиток, теребим махровый палимпсест. Но, любя сотню масок и форм, мы учимся сжигать их, рождая знаковый универсум каждый раз заново. За сменой ширм шелестит вещая Пустота-Неизвестность. Мы слышим «ветер и поток» Дао, мы видим поступь воскресших богов. Горизонты дымятся. Дали раскованны. Двери открыты.
искусствовед Сергей Кусков