Андрей Филиппов

Ауспиции и топография

Выставка “Топография” L Галерея, Москва
25.12.1991-25.01.1992 год

Взгляд считывает знаки-метки-сигналы, гадательные приметы 'ауспиции' -криптограммы птичьих стай на щите немого неба. Знающий внимательно отслеживает мерные конфигурации птицы-письма - ритмы орло-грамм - нетождественное повторение силуэтных следов. Их воспарение воспринимается ритуально, будучи словно печать зафиксировано на холодной плоскости иллюзорного пространства.
Послание стаи двуглавых орлов отсылает по многим адресам сразу: в тех картинах из серии 'Ауспиции', где сам пейзаж дает уже медитативную подсказку, Филиппов воссоздавал узнаваемый ландшафт - постоянное место действия КД с его реальной и одновременно архетипичной рядоположенностью земли и неба, поля и леса, с его вещей, выводящей за пределы, линией горизонта. В пространстве картин Филиппова на новом витке через вещество краски и плотность живописи лично реинтерпретируется эзотерический скрытый слой былых акций, происходит как бы визуализация свершавшихся тогда невидимых процессов, означивается та энергетика событийности, которая, по свидетельству участников- посвященных, делала каждый отрезок времени многослойным и многомерным. Такое расширение конкретных времени и места в направлении бесконечности, когда время словно, теряет линейность хода, становясь обратимым, обнаруживая выходы за пределы видимого, у Филиппова в данном случае воплощено на языке картины, формально столь отличном от лаконично-минималистской по своим средствам 'пластической аскезы', характерной для исходных действий классического московского концептуализма.
В картине, показанной на выставке “Топография”, эти характерные топография и топология КД уже не узнаются напрямую, не лежат на поверхности. Вместо традиционных поля и леса возникает отстраненный че- рез фрагментарность образ урбанистического ландшафта и зависающая в пустотном небе, наподобие звездной обоймы или магических цифр, череда двуглавых орлов. Именно в них искомое невидимое обретает след и знак, место в пространстве, в топографии письма. Эти знаки увязаны с общей для цикла темой ауспиций - священного гадания по полету птиц, когда жрец-авгур не только предсказывает локальность будущего, но и по-своему моделирует магическое настоящее, смещая явь знамениями ритуала.
Филиппов, перенося эту мистериальность гадания в сферу современного искусства и закрепляя письмо полета в статике холста, также заклинает и вопрошает духов времени, наряду с будущим в неменьшей, а то и в большей степени ворожит с прошлым. Двуглавый орел Филиппова несомненно связан с давно занимавшей художника мифологемой Третьего Рима, но еще более - с мифическим Четвертым Римом, которому 'не быть', становясь знаком четвертого измерения -вестником невозможного, знамением невидимого экстерриториального “царства без пространства”.
Орел, конечно, не сводим только к византийско-русской самодержавной эмблематике, геральдическим меткам былой имперско-державной мощи, к этой уже отходящей в невозвратимое прошлое и потому обретающей археологичность ауры - магнитизм ископаемого культур-реликта “навязчивой идеи” архетипа коллективного бессознательного Обломки имперского текста - цитаты былого дискурса власти -смещены через деконструктивную детерриториализацию цитатной аббревиатуры, через тактику переноса и толкование исходных кодов. Орлы постепенно деидеологизируются, исподволь выпуская свои экзотерические когти и покидая локальность времени и места. Их взгляд на восток и на запад ведет по ту сторону геополитики в сторону магического и сверхреального. Ипостаси орла двоятся и множатся. Это и двуглавый орел алхимиков, раздвоенный наподобие змеевидного жезла Гермеса Трисмигиста, амбивалентный-биполярный- андрогеничный, словно китайский ин-янь, возвещающий о высшей ступени посвящения или просветленной стадии обретения философского камня или элексира бессмертия.
Исследуя мифологему двуглавого орла, Филиппов находит его на востоке и на западе, и не только на евразийском материке, но и в заокеанической Америке - в доколумбовой культуре индейцев, тем самым воспаряя в сумерках в этой по выражению Дона Хуана Костанеды “трещине между мирами”. Орлы увязываются с психоделически-медитативным опытом индейской эзотерической традицией, что совсем не снимает его сугубо местных и здешних культургенов этой двуглавой птицы. Пиктограмма орлиных стай словно метит пограничье востока и запада, неба и земли, здешности и мира иного.
Пары различий преодолевают свою дуальность под знаком орла, словно в тантрическом слиянии противоположности, словно в алхимии, подчинившей рознь субстанций чудодейству синтеза. Орлограммы ауспиций всплывают на горизонте видимого. Раздвоенность толкования орлиной темы имперского мифа во многом задана, заложена, предобусловлена уже самой, думается, далеко не случайной геоточкой, конкретным местом рождения, локальной родиной художника, географическая определенность которой, видимо, сопряжена с некоторой топографической геомантикой, мифологизигуясь в авторской топологии смыслопроизводства.
Конкретная местностность - город, земля, Петропавловск- Камчатский -оказывается точкой пересечения раз-нонаправленнных подводных течений. Уже в самом названии, как и в двуглавом орле, словно означено или закодировано вещее двоение ипостасей орлиного лика, а также раздвоение -разбегание интертекстуальных направленностей - векторов-топосов - способов прочтения. В нем сопряжены геополитические и этнокультурные отсылы и мифы. Оно одновременно отсылает по многим адресам сразу. Два оборота - два взгляда - два устремления “двуглавой птички” обращено теперь уже не к середине “среднерусской возвышенности”, уже не фокусируют державный центр, а, скорее, воплощают мифологию окраин и через нее - топологию нездешности, мыслясь как герб или тотемический орел-покровитель некоего “королевства у края земли”, словно из сумеречных припоминаний детства доходит, всплывает утраченный мир некоего туманного пограничия - странной земли, наподобие Ultima tule, скрытой от непосвещенных и находящейся за пределами географической достижимости.
Ведь в тот же Петропавловск-Камчатский, который покинут Филипповым восьми месяцев отроду, уже невозможно вернуться. Но узнать его “ауру” оказывается возможно, но уже в совсем ином геопространстве: например, где-нибудь в Исландии. Восходящий к детству доверительный контакт с Genius Loci- духом места, ныне отстранен, пеленается наслоениями времени, становится мифом. Ведь Петропавловск-Камчатский - это действительно край, рубеж, пограничное -северо-восточный предел Евразийского геотела вообще и России в частности.
Одновременно город из детства теряет локальность топографической точки, становясь меткой запределья -преддверия иного мира на воображаемой мандоле внутри мирового пространства. Здесь следует также учесть символичность деталей ав обиографии: ведь будущий художник покинул эту точку на карте уже в первый год своего существования на земле, и причиной этого исхода с пограничья земли и моря, Европы и Азии, послужило землетрясение - то есть процесс почти космичный по сути, геообразующий, преображающий лик ландшафта катаклизм, который сродни вулканической энергии, подземному огню, сместившему статику приморья.
Исходное равновесие воды и суши в ландшафтной схеме было утрачено и это вытолкнуло будущего художника за пределы сумрачного края. Не от этой ли темы, связки: землетрясение - вулкан -ландшафт, то ощутимое за эпическим покоем картин Филиппова напряжение“'бури и натиска”- дионисийского напора - агрессии, сублимированной, артифицированной и прирученной в тонкой игре с имперской атрибутикой и в подчеркнуто холодной тактике визуальных средств /что характерно для московского концептуализма в целом/. И все же покой известной пары земля-небо часто изнутри невидимо вздыблен яростью воина или предчувствием неопределимых эсхатологических событий.
Это уживание как бы “несовместимого” вписано в ритм удвоений в игру симметрии с нетождественностью. Петропавловск-Камчатский - само имя места двуглаво и многоглаво /в смысле глав возможного текста/ одновременно. Оно провоцирует двоение ассоциаций, поступь различений, перекличку сквозных тем и прочих подводных течений, скрытых под фундаментом места, обозначенного на карте. Петр и Павел - это, в контексте филипповской индивидуальной мифологии, конечно же, имперские реминисценции - будь то крепость-некрополь /в городе на Неве/ или смесь европейства и азиатства в деяниях былых императоров /Петр 1 - это окно в Европу, Павел 1 - Мальтийский орден и культ “прусачества”/. Вместе с тем, оба -типично азиатские деспоты; они двуедины, амбивалентны, все более мифологизируясь и сочетаясь в пару двуглавого мифосущества по мере своего заглубления в слой истории, в даль необратимо минувшего и мифологизированного времени российско-имперской истории.
Таким образом, конкретность места действия расслаивается в смысловых мерцаниях, в игре обратимости. Если идти дальше тропой вольных аллюзий, то Петр - это намек на Рим-Ватикан и т.п., а следовательно связан с мифологией Третьего “Рима”', служившей предметом интересов Филиппова на протяжении предшествующего периода.
А Павел - это нечто восточно-эзотерическое, проповеднически-ученое... Но этот западно-восточный, европейско-азийский перекресток смыслов заброшен на Камчатку, на самый край евразийского геотела России. Это пограничье с Азией, с Японией недаром: фаллической пирамидой высится памятник “освободителям” Курил /еще один реликт имперского мышления/. Но это также и образ берега, края, точно отплытие в неизвестность, знак земного предела и одновременно запределья, чего-то быть может заокеанского, заморского в фольклорной архетипике или скорее всего вовсе трансцендентного, невидимого, неземного пространства.
Путь к нему лежит через направление к северу, уже по ту сторону восточно-западных ориентиров, движение без навигации, без указателей геокарты, доверяя, впрочем, вещим, мерцающим, словно звезды в ночи, криптограммам ауспиций - многокрылым и двуглавым знакам птицы-письма, воспарившим на пограничье видимого и невидимого, прошлого и будущего, на перекрестке времен и пространств, там, где их андрогеническая пара уступает место вестям Ниоткуда проступанью знамений загадочной непрозрачной Другой Стороны.
Как алхимик манипулирует с парами несводимых реалий, с цепью раздвоенных символом, художник подводит к этому пограничью, порой - медитативному преддверью Запределья, вовремя опуская,“'занавес” - плоскость полотна, знаменуя пределы обманчивой зримости в соответствии с эзотеричной скрытной тактикой заклинания пространств, через неторопливое рассеивание знаков.

искусствовед Сергей Кусков