Пластика и архетипы
скульптора Равиля Юсупова

  У автора прослеживается опора на традицию современной станковой скульптуры. У него наряду со склонностью и способностью внимать «Свету с Востока» столь же ощутимо даёт о себе знать и связь с культурой Запада. И это не только серьезный интерес к наследию дальнего и древнего Запада, имея в виду, прежде всего искусство и духовную культуру доколумбовой Америки. Он в своих пластических исканиях и, видимо, в личной школе собственного формирующегося мастерства, и на уровне своих формально-пластических приемов обнаруживает свою искушенность опытом художественного европейского модернизма 1-ой половины нашего столетия, особенно там, где искусство, оставаясь языком авангарда, сближалось при этом с естественным формообразованием первозданной дочеловеческой Природы (тут можно вспомнить, например, и Г. Мура, и К. Бранкусси, и Х. Арпа). И все же у нашего художника ощутима четко наметившаяся склонность к преодолению чисто эстетского самодавлеющего творчества, наметилась направленность к выходу за пределы границ и критериев современной станковой скульптуры в ее устоявшемся понимании.
Скульптура ли здесь предстает перед нами вообще? Не нечто ли совсем иное?
Чувствуется, что в идеале данное творчество направлено не столько на «шедевральный блеск» отдельно взятого абстрактного изваяния (чистой скульптуры), а скорее на формирование некоего знаково-символического языка, на претворение форм в язык символов, пространственных кодов, пожалуй, входящих за пределы только искусства.
     Однако эти пластические структуры в бронзе сохраняют при этом экспрессию формы, магию чувственного воздействия на восприятие, как и культуру работы с материалом. И все же это, пожалуй, уже не скульптура и не авангардистский «объект», а скорее медитативные пространственные образы, предназначенные для сосредоточенного созерцания, для восхождения через чувственную суггестию зримой и осязаемой пластики в сферу идей духовного метафизического порядка.
      По крайней мере, данное творчество представляется устремленным именно в этом направлении. Будучи, порой абстрактны, порой условно фигуративны, эти порождения своего род «новой архаики» возвышаются на пути возвращения, ведущего в царство Архетипов, на пути, пролегающем по ту сторону линейного времени, и уж тем более по ту сторону прихотей эфемерно изменчивой арт-моды. Они служат ритуалу оживления символов, или, по крайней мере, не лишены шанса способствовать такому служению. Перед нами тут, отчасти, быть может, методом проб и ошибок, но достаточно многообещающе проступают предметы искомого: это не то некие памятники или, быть может, обереги, или путеводные метки, многозначительно отметившие вехи воскрешения глубинных припоминаний, а может быть, напротив, знаки-предвестники, обретаемого вновь, уже теперь совсем по-новому, словаря символических форм, который в дальнейшем вновь может наполняться магической энергией, быть может, даже сакральной силой.
     Конечно, тут имеется в виду не какая-то заданная конкретная символика, а символичность в ее наиболее трудноуловимом, но и в наиболее смыслонасыщенном понимании, которое будет заведомо неподвластно однозначности рассудочных истолкований и даже эрудиции образованного знатока былых идеограмм. К тому же это все-таки вполне современное индивидуализированное искусство.
У Равиля Юсупова, отчетливо узнаваемы конкретные отсылы к Истокам-следамприсутствия сакральных останков традиционных былых культур, следам традиции. И все же именно у Юсупова, даже на уровне наглядно-очевидных образных отсылов, на уровне сразу же броско и четко читаемой знаковости, проступают и узнаются приметы древнего пранаследства-реминисценции высокой Архаики, будь то мотивы искусства доколумбовой Америки (ацтеков, майя, инков) или древнего Египта. Таким образом, здесь угадываются припоминании о наследии тех великих цивилизаций, что вели свой род от гиперборейской прародины и последующей Атлантиды. Однако столь же ощутима и уместная доля современной агрессивной экспрессии наряду с минималистски-жесткой скупостью точных и четких знакоформ. Но при этом тут угадывается нечто вовсе первобытное, приметы воскрешаемого нового «варварства», но отнюдь не в негативном, а, напротив, в благородно-первозданном понимании последнего. При этом данные, сочетающие в себе брутальность и изыск, объекты, или, точнее, идеоформы, овеществляющие в материале и в пространстве невидимые Архетипы, не только извлечены по каналам интуиции из глубин Бессознательного, но также, несомненно, вдохновлены долгой культурной памятью.
      Ценным видится то, что художнику в целом удалось избежать поверхностно-декоративной стилизации и буквально прямолинейных заимствований из области всякой этнической экзотики и из арсенала археологии. А ведь такие соблазны и облегченные ходы вполне угрожают современному художнику, ожидающему оживающие Архетипы, опознающему приметы возможного возвращения воскресших богов. Ведь этого не достичь ложным путем надевания заемных шаманских масок и имитаций экзотических ритуалов. У нашего же художника вся эта пересотворяемая, на пороге нового века, постсовременность, на рубеже смены космических циклов неоархаика ведет к неминуемо новорожденным знакам и образам. Они творимы рискованным, но достойным путем собственных наитий, с опорой на силу всевластной фантазии и на личную пластическую интуицию. И при этом здесь порой угадываются образы сил некоего припоминаемого из забвения или обретаемого заново божественно-демонического неведомого Пантеона. Это ощутимо, например, когда, на первый взгляд, абстрактная форма становится фигурой, персонажем, а персонаж – хотя и ожившим, но внечеловеческим Существом. Однако заметим, что с точки зрения чисто пластического воздействия, у Юсупова ощутимо доминирует статическое начало. Этой величавой статикой как раз и достигается магнетизирующая энергия образа, его сила внушения. При этом не менее важно и то, что в этой своей многозначительной застылости данные скульптуры предназначены к своему восприятию либо во фронтально-лицевом предстоянии (и тогда в них преобладает симметрия), либо, напротив, они читаются в жестко-силуэтном профильном развороте. Заметим, что и то, и другое было в равной мере характерно для уже упоминавшегося искусства древних, будь-то Египет или доколумбовая Америка, как впрочем, это наблюдается и в тотемах современных индейцев, в скульптурных фетишах африканцев и тому подобных традиционно-этнических культурах. Так возникает поэтика многозначительно-напряженного молчания, вещее безмолвие замкнутого пространства, словно бы скапливается магическая энергия жестко замкнувшейся в себе статичной формы с ее непроницаемой поверхностью. Эта чеканная твердость начинает напоминать о некогда несшем в себе магическом или сакральном кузнечном ремесле.
Эти уплотненные образы также ассоциативно отсылают к хтоническим недрам самой Земли с ее металлами, минералами, с ее археологическими находками и заповедными сокровищницами.
      Таким образом, намеченные через скульптуру в бронзе Архетипы, видимо неслучайно возникающие в пору возможного бронзового века, готовы при этом врасти в вечность или, точнее, предстать на ее пороге как неподвижные стражи или как обереги, хранящие тайники бессознательного и память культуры.    

искусствовед Сергей Кусков