Русский метафизик

Не могу сказать, что хорошо знал Сергея, что был непосредственно связан с ним, следил за его деятельностью. Несколько бесед, отдельные его тексты, написанные к открытиям выставок – это немногое, что рационально связывает меня с этим человеком. Но я ощущал и ощущаю его присутствие и влияние на тот процесс, который был назван «русской метафизикой», а ещё раньше “другим искусством”.
Присутствие Сергея Кускова на арт–сцене девяностых годов ощущалось действительно на метафизическом уровне, он создавал интеллектуальное напряжение, передававшееся на расстоянии, через вторые руки, обрывочные разговоры. От него не осталось монографий и законченных теорий, а создавать различные, иногда прямо противоположные концепции, он мог на ходу, по несколько штук в день. Вот, к примеру, текст из буклета к выставке «Пути. Абстракция на пороге нового века», 1996 год.
Сергей здесь проводит последовательную классификацию московской нефигуративной живописи, явно с позиций неоплатоников и софиологии отца Сергия Булгакова. Уравновешенный и систематичный анализ. Но, дело не в текстах, которые писал Кусков, а в том интеллектуальном напряжении, в котором он жил и которое передавалось нам.
Сергей принадлежал к породе людей, лучше всех изображённой Юрием Мамлеевым. При жизни они перешагнули какую-то границу, отделяющую нас от Абсолюта, от инобытия. Ангелами они не стали, но явно были не от мира сего. Состоялся прижизненный переход в метафизическую реальность.
К такого рода людям, совершенно выпавшим из обычного течения жизни, создававшим точки особого напряжения, принадлежали А. Зверев, М. Шпиндлер, Б. Турецкий, А. Яковлев, В. Ерофеев. Конечно, сфера интересов Сергея Кускова существенно отличалась от того, чем занимались они, но по степени отпадения от обыденного он принадлежит к этому ряду. Он был, прежде всего, мыслителем, искусство было для него экспериментальным полем, в котором проверялись те или иные предположения, построения чистой мысли.
Это то, что касается «метафизики», а теперь можно перейти к определению «русский». Да, оно уместно. Сергей был мыслителем, но мыслителем не европейского типа. Философия в России не дала результатов мирового, космополитического уровня, а вот мыслители были замечательные.
Это, так сказать, «русское мышление» в корне отличается от европейского, оно всегда осязаемо, образно и слитно с субъектом мышления, персонифицировано. Вот, к примеру, два идейно противоположных человека: Герцен и Константин Леонтьев. И тот, и другой оставили крайне значительные идеи, имевшие серьёзные последствия. Но понять механизм их влияния, глубину размышлений невозможно, если хотя бы поверхностно не ознакомиться с фактами их жизни, да просто не увидеть их портретные изображения. Это понимание пластичности, художественной образности мысли и привело Сергея Кускова в сферу рассмотрения объектов искусства. Традиция мышления образами, наглядными изобразительными объектами глубоко укоренена в истории духовной жизни России.
Достаточно сказать, что в течение примерно шестисот лет икона и храмовая архитектура были главными выразителями богословских, да и просто “интеллектуальных” идей. Можно по-разному объяснить возникновение нашей традиции, искать её происхождение в разнообразных этнокультурных событиях, но результат таков, что интеллектуальная, духовная жизнь в России всегда связана с созданием целостной картины бытия, с визуализацией, казалось бы, отвлечённых понятий. “Вижу, следовательно, существую” – так бы мог сказать русский Декарт, которого не было и не могло быть. Так, что же такое “русская метафизика” сегодня, в момент общемирового цивилизационного слома, провала как либеральных, так и консервативных устремлений? Именно в такое время уместно вспомнить об опыте Сергея Кускова. В России и в русском искусстве, к счастью, сохраняется определённая “многоукладность”, сосуществование традиции, модерна, постмодерна. По аналогии с социологией можно говорить об одновременном функционировании этих трёх эстетических платформ. Позицию, которую представлял Сергей Кусков, я бы, опять же, по аналогии с социологией, назвал четвёртой эстетической платформой. И связана она с традиционализмом, понимаемым как намерение, воля к обретению онтологических корней, к возвращению к подлинному бытию. Конечно же, это не традиционализм Генона или Эволы, поскольку возникает в русских условиях и лишён протестной и элитарной составляющих европейского традиционализма. Это новая волна “Другого искусства”, другого уже не только по отношению к традиции и модерну, но и постмодерну.
Проясним ещё раз термин “метафизика” в связи с позицией Сергея. Он пытался обрести не какую-то общую метафизическую картину мира, а вернуться к его онтологическим истокам, обрести подлинное бытие.
Дерзкая задача, дерзость и в том, что Сергей работал с современным материалом, применяя категории сакрального к современному искусству, которое, казалось бы, бесконечно далеко от них. Но здесь можно вспомнить, к примеру, такого далёкого от восточно-европейской онтологии автора как Вальтера Беньямина: “Древнейшие произведения искусства возникли, как известно, чтобы служить ритуалу, сначала магическому, а затем и религиозному. Решающим значением обладает то обстоятельство, что этот, вызывающий ауру образ существования произведения искусства, никогда полностью не освобождается от ритуальной функции произведения. Иными словами: уникальная ценность подлинного произведения искусства основывается на ритуале, в котором оно находило своё изначальное и первое применение. Это основа может быть многократно опосредована, однако и в самых профанных формах служения красоте она проглядывает как секуляризированный ритуал”.
Сегодня мы живём в среде, которую Ги Дебор в семидесятые годы назвал “обществом спектакля”. В пятидесятые Жорж Дютюи, анализируя источник притягательности творчества Анри Матисса, обнаружил его связи с “византийским пространством”, “обществом ритуала”, которое посчитал идеальным для непосредственной сопричастности бытию. Между “обществом ритуала” и “обществом спектакля” огромный путь. Он был проделан стремительно – от сакрализованного пространства к тоталитарному миру иллюзий – за тысячу лет. Но, тем не менее, миноритарии продолжают обращаться к “первоисточникам”.
Тот же Жорж Дютюи предсказывал музеефикацию современного искусства, превращение его в часть глобального зрелища. Художественное поле становится гомогенным, застывая в формах удобных для масс.
Сергей Кусков пытался увидеть неоднородность, неочевидность художественного процесса, разогреть его. И логично его обращение к традиционалисткому свободомыслию.
P.S. I.
“ Метафизика, в сущности, мало чем отличается от позитивизма. И тут, и там – закрытые горизонты, только иначе разрисованные и раскрашенные. Позитивизм любит серую бесцветную краску и простой ординарный рисунок; метафизика предпочитает светлые, блестящие краски, сложный узор и всегда разрисовывает своё полотно под бесконечность, что, при знании законов перспективы, ей нередко удаётся. Но полотно её достаточно прочно, и через него никакими ухищрениями не пробраться в “иной мир”. Тем не менее, художественные перспективы сами по себе очень заманчивы, так что всё-таки у метафизиков есть из-за чего ссориться с позитивистами” (Лев Шестов, 1905 год), - эти горькие слова были написаны за пять лет до того, как Кандинский выставил свою первую “абстрактную картину”.
Философы часто жалуются на искусство: мол, это всего лишь репортаж о состоянии умов в данном историческом срезе.
Художникам претит навязчивый логос философии, объясняющий всё и вся, исходя из “единого”, скрытого за облаками.
Сергей Кусков был одним из немногих, принимавших эту антиномию и пытавшихся её преодолеть. Горечь Шестова для него позади: крах европейской метафизики – да, но он видел и пути выхода из бесконечного тупика.
Игорь Терехов 2010год