О творчестве Татьяны Вавржиной

Лишь на первый - поверхностный взгляд - искусство Вавржиной может показаться натурной живописью или, что тоже будет неверно, - ретроградным следствием академической традиции.
На самом деле все обстоит совсем иначе, гораздо тоньше и сложнее. У этого реализма есть другая, не сразу, быть может, различимая сторона, в которой кроется интрига и обаяние данной живописи, те ее смысловые сущностные уровни, которые, конечно, отнюдь несводимы к наивно-непосредственному живописанию с натуры и консерватизму академического приема... Хотя, действительно, с точки зрения внешних стилевых параметров это искусство принципиально из внутренних, а не из компьютерных побуждений (которые в наше время диктуют совсем иные ориентации), пользуется языком, который вписывающиеся в контекст того, что условно именуется «реалистической традицией».Хотя нам-то теперь известно, что нет никакого реализма вообще, а есть «реализмы».
Определение особых интонаций и особой направленности реализма, наблюдаемого в данном художественном явлении, как раз и представляется нам наиболее интересной и важной задачей. Да, конечно, все эти персонажи портретов внешне вполне жизнеспособны и жизненны - образы портретов написаны непосредственно с натуры.Все это очевидно, это действительно: самая «натуральная» портретная живопись - живопись достаточно артистичная, крепкая, сочная, темпераментная, подчас даже по-своему экспрессивная, подчас экспрессивно-воздушная; все работы при вариации приемов и состояний отмечены уверенным и персонально-узнаваемым авторским почерком. Живопись - сочная, щедрая, насыщенная по фактуре и письму в целом и при этом изысканно сдержанная по колориту. Здесь изображены вполне реальные, конкретные живые люди, причем ощутимо соблюден присущий классическому «канону» портретного жанра принцип сходства - личной узнаваемости персонажей.
Но основной интерес, основная интрига и существенная «аура» этого камерного, но столь волнующего и необычного портретного жанра кроются все же не в этих очевидностях реалистической маэстрии...
В чем-то другом, совсем не здесь! Суть, скорее, в том, что на самом деле помимо реализма здесь присутствует, кроется и ирреальное: нас не покидает ощущение, что образы извлечены из сферы обыденно-повседневного, из нашего «здесь», «сейчас», из гнета «объективной реальности» в целом. Они, скорее, сродни миру Мечты, Причуды, священной Прихоти, без которых нет творчества. Можно было бы даже говорить об идеалистическом реализме этого искусства! Однако идеализации, конечно, подвергаются вовсе не портретируетмые люди, персонажи, изображаемые. Художница, напротив, совершенно чужда слащавому приукрашиванию своих моделей и в этом она - антипод «салона» и былого официального академизма - тоже.
Речь идет о другом: о полускрытом надстраивании идеального, об измерении Возвышенного, смещающем наличность всяких реалий и реализмов. Имеется в виду уровень мечты, грезы, сна наяву, что так или иначе прочитывается в этой портретной галерее, да и в других жанрах (например, натюрморта) тоже. Это устремленность, пускай, быть может, и не всегда осознанная автором, за пределы настоящих времени и места, по ту сторону нашего нынешнего «здесь и сейчас». Интересно и заслуживает особого внимания то, что в творчестве Татьяны Вавржиной, которая сама является женщиной, в качестве своего рода лейтмотива за конкретным типажом ее моделей проступает Архетип Женственности как таковой (в качестве объекта запечатления), впрочем, так же архетипически воспринимаются образные мотивы детства и юности, обретая, лишенное всякой излишне рассудочной аллегоричности, без отказа от конкретных личных примет характер образов-символов (или, быть может, поэтических иносказаний). Тем самым реальность, локальный облик - образ, вернее, не столько он сам в отдельности, сколько образная плеяда цикла в целом - все это обретает возвышенное, в определенном смысле Романтическое измерение: некий долевой план, хотя чисто физически и оптически натура изображается с ближайшей дистанции, пребывая, как правило, на переднем плане изображения.Уровень, которой условно именуем как «романтический», следует здесь искать где-то между ностальгией о чем-то невозвратимо ушедшем и мечтой о чем-то неопределимо невозможном!
Так, немаловажным объектом часто ощутимой здесь меланхоличной ностальгии является, по сути, само то, чем когда-то была живопись в целом и благородная музейная традиция портретного жанра в частности... Именно здесь как раз во многом коренятся уже отмеченные чувство дистанции, условности, скрытой за внешним Реализмом Ирреальности, общие приметы этого своеобразного «романтического неоакадемизма» или «идеалистического реализма».Если вглядеться и в думаться в поэтику этой квази¬старомодной современной живописи, то здесь можно усмотреть нечто вроде сновидения наяву или медитации на тему утерянного идеала портрет¬ного жанра, «поиск утраченного времени» в портретной галерее «Музея воображения». Портретируются как бы не столько люди - скорее, это портреты самой «Портретности» в ее прекрасно-уходящей ауре, в ее по сути уже, увы, ушедшей форме Бытия. И сам колористический замес здесь исподволь активно способствует такому отстранению и трапецендированию конкретной натурности в нечто совсем иное ~ в эстетическую Идею, в воскрешаемый дух жанра. Недаром здесь так настойчиво, но очень по-своему обыгран, например, специфический землисто-буроватый, коричневый, сугубо «музейный» тон, который в прошлом был присущ вроде бы реалистам - от голландцев 17 века до академизма 19 века, - но, согласно гениальной интуиции Шпенглера, этот тон (или цвет) является цветом насквозь метафизическим - духовным.
Ведь его-то как раз нет в Природе вообще! И такая прививка в опыт современной живописи благородно-стареющей, музейно-класической крови видится весьма не случайно! Но специфичная холодная серебристость, возникающая здесь, также часть и, напоминающая о приемах пленэра, изображает не столько воздух, сколько ту же самую «долевую дистанцию», она отстраняет и наделяет особой аурой эфемерности образы реальности, словно патина ностальгии смягчая и нейтрализуя яркость естественных натурных красок. Сам «пленэр», если он и имеет здесь место, ближе, пожалуй, не столько к французам, сколько к импрессионизму русско-скандинаво-германскому (Серов, Цорн, Корин), который не терял связи с «музейным искусством» (будь-то реализм или романтизм) и одновременно тесно соприкасался со стилем «модерн». И в нашем случае вспоминается, скорее, эта традиция специфического северного «импрессионизма».
Следует также заметить, что, при кажущемся оптимизме и едва ли не идиллическом взгляде на жизнь, на самом деле всюду присутствует аура прекрасной бренности, сама живопись медитирует на тему переходящести и эфемерности всего сущего (то, что японцы называют «Укий-е», именуя так жанр своих реалистичных гравюр).

искусствовед Сергей Кусков. Москва