Затерянный мир. Романтизм Ивана Кускова

«Родись, живи, умри все в том же старом доме»
Шарль Огюстен Сент-Бев

                
Фото Валерия Безрядина
   

Пройдя по длинному узкому коридору коммунальной квартиры, мы попадаем в заповедный мир, в нечто совершенно иное, чем все до сих пор встречавшиеся жилища или мастерские художников. Узкая, тесная, затерянная среди отчужденной повседневности комната оказывается вдруг и произведением искусства, и оазисом Свободы — хранителем культурной памяти, и отпечатком жизненного опыта, что отвоевано многолетним сопротивлением усредненному и обеспеченному общему бытию. Это многослойное, иерархически выстроенное пространство, и потому это своего рода государство в государстве, физически крошечное, но вмещающее в себя Универсум.
Каждая (отнюдь не случайная) деталь, каждая малость и, казалось бы, частность воплощает в себе дух припоминания о воображаемой «земле обетованной», утраченной, но реконструируемой родине, образ которой — это увиденный с дальнозоркостью подзорной трубы и преображенный силой воображения образ былой Европы. Рыцарская старина с детства заставляет его, подобно Дон Кихоту, вновь и вновь отправляться на поиски приключений, ныне с помощью любимых книг, воздаяний Бахусу и отточенного пера виртуозного рисовальщика, столь часто уподобляющего сеть перового рисунка хитросплетениям офортного штриха (и это волшебное оружие служит ему столь же надежно, как и верный меч странствующему рыцарю). В мире, им созданном, он демиург, властелин, титан и мастер-искусник. Послушный лишь Божьей воле, он ощущает себя проводником Божественного начала, что позволяет ему безапелляционно заявлять: «Я есть Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой».
Отсюда требование абсолютной честности к своему ремеслу и своему призванию, к избранным героям и кумирам. Творчество постоянно выплескивается за границы искусства как изолированной культурной сферы и обращается к самому бытию, к жизни в целом. Разнообразные цитаты, Как романтика, его привлекает также проявление загадочного и сверхъестественного, реальное и фантастическое здесь тесно переплетены: недаром в числе первых кумиров — визионер и эстет Эдгар По. Впрочем, безусловным требованием является правда и точность фантастичного, соразмерность Тайны, логики и эмпирики. Например, боготворя Э.По, с гораздо меньшей симпатией художник относится к Гофману, избыточная цветистость фантазии которого кажется ему чрезмерной. Однако, в случае безусловно убеждающей правды искусства он не исключает любых вымыслов и фантасмагорий: высоко ценит Иеронима Босха, а из модернистских направлений XX века с уважением отзывается о сюрреалистической ветви, особенно выделяя Сальвадора Дали. Требование рисовать, как старые мастера, направлено на предельно наглядное, осязаемое, конкретное воплощение Идеи. Иллюзионизм его пространств, микрокосм листа обусловлен тем, что он, по собственному определению, хочет путешествовать, погружаясь в них, чтобы потрогать на ощупь каждую деталь, каждую мелочь из всего им же созданного. Это сочетание документальной достоверности и ореола Загадки, отчетливой физиологической точности и глубокомысленности сокровенных подтекстов и, наконец, воскрешение листа-картины как своего рода «зеркала» некоего реально-идеального мира — все это помогает понять, почему среди духовных предков из эпохи Возрождения для него особо значимы Леонардо и Дюрер. К образу Леонардо как герою-персонажу одного из своих листов он обратился еще в послевоенные сталинские годы, что, кстати, послужило поводом для знакомства и дальнейшем дружбы с другим аутсайдером своего времени — Дмитрием Красно-певцевым. Склонность к кропотливой реконструкции исторического костюма и прочего антуража эпохи, наряду с уже упоминавшейся магической наглядностью вещественных реалий, не должна отождествляться ни с приемами и мировоззрением убогого академизма соцреалистической школы, ни с инфантильно-женственной театральностью левомосховских карнавалов, ни с китчевой ретроспективностыо всяческого историзирующего «салона». Ретроспективизм Кускова, в отличие от упомянутых «обращений к истокам», совершенно не имеет в себе привкуса слащавой идеализации прошлого, а страсти и события порожденного им мира отнюдь не являются кукольно-бутафорской имитацией «детских грез». Его мир пронизывают властные, до конца не познаваемые силы жизни и смерти, рока, фатума, судьбы. Предстояние фатальности, однако, не подавляет, не растворяет Личность, а, наоборот, кристаллизует ее. Такова, например, удача пьяных матросов-жизнелюбов в «Короле Чуме»: зримое присутствие мерти и опасности, «чары ужаса», материализуемые в устрашающе-увлекательной панораме вымершего городского ландшафта, лишь оттеняют и обостряют жизнесозидающую энергию мастера и его героев. Живому персонажу всегда зримо или незримо сопутствуют проекции потустороннего -маска смерти, эсхатологическая тень, 'непроницаемое присутствие Непостижимого Иного. Ночная сторона души, возбуждаемая «выпивкой», чтением и неустанным творчеством, сообщает пространству жизни, столь жизненному, обжитому, пережитому, визионерское измерение. Стихия иррационального укрощена искусством. Дары фантазии ювелирно обработаны, упорядочены, окультивированы в мастерской воображения. Выкристаллизовавшись из книжного мира, эти листы обрели странную самодостаточность, уже вовсе не являясь иллюстрациями. Не относимый ни к живописи, ни к графике, ни к иллюстрированию, образный ряд этих листов «для себя» представляется своего рода многозначительным символическим языком, где каждое изображение участвует в построении совокупной картины мироздания. Образ мира, столь слитый здесь с образом жизни, мыслим только через Образ, живой, персональный, конкретный, достоверный, всегда несущий весть о жизненно важном. Каждое из этих уникальных пространств — это вывод из предшествующей жизни и одновременно выход, магическая потайная дверь, «окно-иллюминатор» капитанской каюты. Это способ, не покидая каюту, зорко наблюдать и наносить на карту образов столь знакомые, а на самом деле манящие неизвестностью глубины, дали, горизонты. Абсолютно изолированная среда, где настоящие окна не моются годами, полна «окон», дверей и преддверий, через которые открываются перспективы неограниченных путешествий.

Искусствовед Сергей Кусков, сын Ивана Кускова
Редакция Натальи Бриллинг