Вадим Кругликов о Сергее Кускове

Часть первая
   Кусков умер. Который – Сергей?
   Лет шесть назад. Пора подводить итоги. Сергей Кусков ВИКОПЕДИЯ

    Все знают, что Кусков был алкоголиком. Он однажды встретил Авдея Тер-Оганяна, который тоже был алкоголиком, и говорит: «Авдей, пошли в анонимные алкоголики запишемся». Известных ему было уже мало. Авдей хорошо тогда ответил: «Сережа, ты меня знаешь, я тебя знаю. Какие же мы анонимные». Я с Кусковым пил много.
    Познакомились мы так. Кусков учился на курс старше. Оба мы были в редколлегии курса. Как-то нужно было сделать какие-то плакаты-объявления, и мы их делали. Кусков писал плакат сосредоточенно, без форматирования. В первой строке у него было: «Объявление. 16 нояб-» - ну, сколько влезло. Кисть он при этом обтирал о жилетку, рот был в краске - потом я видел, что, когда он делал картинки маслом, то тоже кисть обсасывал. Карманы кусковского пиджака были отчаянно вытянуты, и там была куча крайне полезных и интересных вещей: камушки, досточки, бумажки, железки и невыразимый носовой платок. «Для инсталляций», - объяснял Кусков. Ну, кроме платка.
    Кусков был мнителен. Однажды он порезал палец и две пары сидел, задрав его кверху. Он был глубоко убежден, что страдает гемофилией. А в другой раз он с одним мужиком и бабой пошел бухать в ремонтируемое здание нынешнего министерства культуры на Арбате. Они попили, и мужик решил бабу трахнуть. Стал намекать Кускову, что тут интерьеры интересные, неоклассика, хорошо бы ему, Кускову, их посмотреть. Минут через сорок намеков Кусков понял, чего от него хотят, и вышел. Первым интерьером, ему попавшимся, был лестничный пролет. Там он обнаружил крупный болт, праздно висящий на проволоке. Болт располагался на уровне кусковского черепа. Кусков внимательно рассмотрел находку, потом запустил ее в пространство. Находка описала плавную замкнутую кривую и в конце цикла ебнула Кускова по лбу. Весь в крови и гемофилии он ворвался к трахающимся собутыльникам и в судороге начал диктовать завещание – нужно было торопиться.
    Кусков был доверчив. После второго курса его группу искусствоведов возили на практику по Грузии/Армении. Вот они посмотрели очередную церковь, вот стали спускаться с горы. Впереди – Кусков и Видас Мисявичус, видный деятель литовского культурного возрождения и нутряной дадаист. Пытливый взгляд Кускова уткнулся в штабель сушащегося кизяка. «Что это?», - спросил Кусков, внимательно оглядывая неизвестное сквозь очки.
    Когда Кусков приходил в общагу, Мисявичус поил его плиточным зеленым чаем. Плитка была большая, чай нужно было отковыривать отверткой, и был он отвратителен. Но Кусков отыскал в нем какой-то скрытый смысл – все ж на буддизме были помешаны – и чай любил.
    «Это – чай, тот самый», - сразу определил Мисявичус, рассмотрев кизяк тоже через очки. «Видас, - загорелся Кусков – надо взять пару штук, их же много. Друзей напоим». «Да, - отвечал подлый Мисявичус – но вон там - люди». Вдали, на соседней горе, давно сидели старцы. Типа как в «Белом солнце пустыни». Кусков сразу стал делать вид, что ничего спиздить он не хочет, а просто смотрит на небо. Но любой непредвзятый наблюдатель, даже бегло осмотревший Кускова, сразу бы сказал, что тот именно хочет что-то спиздить. В какой-то момент, который ничем не отличался ни от предыдущих, ни от последующих, но Кускову показавшийся самым подходящим, он схватил два кизяка и унесся к автобусу. Мисявичус от неожиданности рухнул на грузинскую землю и впал в истерику. Подтянулась оставшаяся группа, и он сквозь слезы рассказал, что Кусков спиздил коровье говно. Группа легла с Мисявичусом рядом. Тут прибежал довольный Кусков, и шепотом на всю Грузию рассказал Мисявичусу, что чай – не найдут. Он его под сиденье шофера спрятал. Но групповая конвульсия все-таки заставила Кускова заподозрить, что что-то не так, и друзей он в Москве этим не напоил.
    Кусков был гением. Не знал ни одного языка, и книжки про западное искусство читал только советские. И из них, из этой ругани и немногих цитат, умудрялся составить совершенно точное, как я теперь понимаю, представление о нем. Мой друг Анвар Шарифов был свидетелем разговора Кускова с одним кандидатом психологии, специализировавшимся в области восприятия искусства. Он после этого разговора охуел и попросил Кускова, тогда еще студента, «оставить для него возможность обратиться к его поистине беспредельным знаниям и крайне интересным мыслям». Процесс опознания Кусковым работы художник хорошо виден на одном видео, снятом поздней женой его отца Наташей Бриллинг в мастерской Кошлякова. Оно есть в интернете. Это – охуенно. Кусков смотрит, вкладывает видимое в традицию, находит аналогии, отделяет то, что в традицию и аналогии не укладывается, и определяет это новое, дает ему имя. В результате анализируемое явление обретает глубину во все стороны и во всех измерениях. Все это - фантастически точным, красивым языком, законченным для печати текстом, предельно корректно вербализуя визуальное.
    Наш профессор Гращенков говорил, что высказывание об искусстве, не являющееся искусством, не имеет права на существование. Кусковские высказывания – имели. Жил Кусков в коммуналке, и у меня всегда возникала по этому поводу устойчивая ассоциация с песенкой Аквариума «Иванов на остановке». Остальные реалии тоже ассоциировались с Кусковым. Только комната его была не между кухней и уборной, а рядом с ними.
    Так вот, пили мы с ним много. В перестройку, на пятом курсе, я работал поломоем в ЦДХ. Получив зарплату, я пошел по Метростроевской – там был магазин. В отделе бухла – неслыханное дело в то время – очереди не было, а бухло – было. Один только дядька читал этикетку на приобретенном. Я тоже приобрел, и пошел к Кропоткинской. По дороге встретил Кускова – он там жил. Кусков шел из кулинарии с приобретенными там блинчиками с мясом. Так я узнал, что Кусков – ест. Раньше я был уверен, что он только пьет. Я ему предложил, он согласился, и мы стали профессионально обсуждать, что нужно еще приобрести для камерной пьянки, не переходящей в чернуху. В чернуху она все-таки перешла. Попив, Кусков стал снимать штаны. Я его спросил, зачем он это делает. Кусков сказал, что хочет меня эпатировать. Я ответил, что тоже могу его так эпатировать. Кусков согласился и штаны надел. Потом мы говорили про Крым* - мою родину – и выложили из кусковских галек в общей ванне большое слово «хуй» - галька и вода – это же Крым. Мы подумали, что утром это будет интересно соседским детям. Потом мы танцевали голыми под Роллинг Стоунз. Кусков жарил блинчики на сковородке, которую поставил на пол под кровать – видимо, у него там была плитка**. Иногда их переворачивал. Когда он решил, что они дожарились, мы их съели. Мы ходили к таксистам, потом стали ехать ко мне в общагу. Машину ловил я, а Кусков ходил маршем с нацистским приветствием и орал «Хайль Гитлер». Никто не останавливался. Минут через двадцать из стакана спустился гаишник. Кусков мгновенно успокоился и стал показывать ему паспорт, хотя гаишник спустился только за тем, чтобы узнать, зачем Кусков все время ходит по проезжей части. В общаге я положил Кускова спать в комнату к одному своему однокурснику. Кусков обоссался, проснулся, сказал с отвращением: «Здесь мокро» и уехал.
    Как-то – это было году в 84-м, я ухаживал за девушкой и пригласил Кускова к ней на Новый год. Было решено переодеться и ходить поздравлять соседей. Меня нарядили Дедом Морозом, одного из юношей – Новым годом, Кускова одели в Снегурочку.
    Кусков – кто не знает – был высок, усат и мерзок. Зимой предпочитал кальсоны, которые у него успешно сползали из-под платья – он их подтянул. Еще его, для сходства, накрасили тушью и помадой. Выглядел он, в общем, как усатая вокзальная блядь. Еще и в очках.
    Первым входил к соседям я и поздравлял. Меня утешали бокалом шампанского. Потом тихо появлялся Новый год. То же самое. Кускову сразу лили водку. Когда мы вернулись, Кусков начал читать длинный экспромт в духе Хлебникова – он его всегда любил. Это было просто гениально. Потом пошли танцы, и Кусков куда-то уединился. Появился он так – внезапно распахнулись двери в гостиную, а на пороге – Кусков. Голый, поза – иератическая, родные кальсоны повязаны на манер набедренной повязки. Когда он плясал, яйца активно болтались и просматривались.
    У меня еще много есть историй про Кускова. Расскажу потом. Сейчас же я могу твердо обещать, что когда помрет еще кто-нибудь из моих друзей, я напишу о нем такой же запоздалый некролог.
    *Однажды Кусков и его папа Иван Кусков – офигенный график и тоже алкоголик – поехали в Феодосию. Там они сняли комнату и поили хозяина портвейном. Что-то они там такое пьяные вытворяли, что хозяин отказался от халявы и их выгнал. Пошли Кусковы по Феодосии в поисках жилья. А тут – бац – бочка с портвейном. Кусковы подумали, что если они из нее немного отопьют, то искать жилье будет гораздо лучше. Кусков помнил, что довольно долго они угощали каких-то пролетариев. И все. Проснулись они вечером, в кустах, без чемоданов. А когда возвращались, Кусков в поезде ждал, когда освободится туалет. Он смотрел в окно – единственное отрытое окно во всем вагоне. Тут снаружи мальчонки хулиганы камнем бросили – прямо Кускову в лоб попало. При его-то подозрениях на гемофилию.
    ** У него там еще детский горшок для мочи под кроватью стоял, с вековыми наростами. Я помню, приехал к нему со своей будущей второй женой и одним парнишкой, мы попили, Кусков захотел ссать, а в туалет не захотел. Будущая вторая жена деликатно вышла, а мы с парнишкой держали горшок, и Кусков в него ссал. Об искусстве при этом говорил размашисто. Все руки обоссал. Мы их об него вытерли – у нас тогда дадаизм процветал. 

    Часть вторая
   Первый раз Кускова в деле я увидел во время ознакомительной поездки в Смоленск. Туда повезли искусствоведов с моего и его курсов. Была зима. На заправке мы, с целью размяться, стали играть в тупые детские догонялки. Играли интеллигентно, оберегая свой внешний вид среди грязной дорожной русской зимы. Кусков же играл с какой-то окончательной страстью. Он отдавался процессу весь. Он предельно увлеченно носился по окрестностям бензоколонки, целеустремленно настигал жертву, не замечая ничего, кроме нее, самозабвенно избегал преследования, отчаянно пересекал лужи и беззаветно падал всем телом, если такое случалось. Он не боялся выглядеть смешно и неадекватно. В автобус он вошел, неся на себе половину местного пейзажа.
    Вечером мы собрались в одном гостиничном номере и стали играть в картины – искусствоведы же. Я с одной однокурсницей изобразил «Данаю» Рембрандта – был золотым дождем (в традиционной трактовке этого понятия), сходства с которым уверенно добился зверской рожей, опущенными вниз руками и растопыренными их пальцами. Когда играть уже поднадоело, кусковские однокурсники стали требовать от него твари дрожащей – видимо, это была его коронка. Надо сказать, что алкоголя было мало, а времени - поздно.
    Кусков вышел из номера и ушел к себе, чтобы взять сигарет. В это время к нам зашли две гостиничных тетки и стали говорить, что уже два ночи, а у нас – шум. Мы обещали принять соответствующие меры. В коридоре, откуда-то издали, появился нарастающий вой с жуткими фиоритурами. Тетки привычно насторожились. И ворвался в номер мимо них великолепный Кусков, взрывая мозги не только провинциальным гостиничным служащим. Он был хорошо и сильно бесноват. Он трясся, крутился, метался, издавал звуки то нечленораздельные, а то – какой-то футуристический заумный понос в диапазоне от дисканта до угрюмого баса. Когда он, наконец, упал на пол во вполне нормальных эпилептических судорогах со слюнкой, тетки, окаменев, как-то отстраненно от всего отпали к стене. И быстро, в колонну по одной, вышли, как только активно конвульсирующий Кусков слегка отполз с дороги. Меня эта монументальная работа, помню, потрясла – сам-то я был расположен тогда на шкафу и очень был доволен этой своей ситуативной нестандартностью – народу было много и сидеть было негде.
    Я не был знаком с его мощным отцом. Поэтому пить сразу с двумя Кусковыми пришлось моим друзьям Акинше и Анвару Шарифову. Акинша рассказывал, что посреди пьянки Кусков-папа стремительно впал в военно-патриотические мемуары*. Он рассказывал о первом ударе танковых полчищ Гудериана на заре, об удивительной тоске многомесячного отступления, об окопах Сталинграда и об удивительной же радости наступления в Ясско-Кишиневской операции. Он вспоминал павших однополчан и клялся за них отомстить. Выпив еще, он спросил сына, а что бы делал он, случись опять ворог. Кусков-сын похихикал** и совершенно не в струю ответил, что он бы съебался в Душанбе к Шарифову. Старший Кусков чуть не убил младшего.
    Шарифов же пил с этим кусковским поголовьем на поминках Кусковой-бабки. Ее я помню. Она жила в другой комнате в этой же коммуналке. Когда я приходил к Кускову, бабка – полуслепая и в той же мере слышащая – выходила, растопырив вперед руки, и спрашивала: «Сережа, это к тебе. Кто это?». - «…», - нервно и повышенно отвечал Кусков.
    И вот, она умерла. Кускова-родителя на похоронах не было, он притащился только на последующее мероприятие***. На нем сидели бабки – подруги. Увидев Кускова-папашу, они поняли, что может быть и чего уже не избежать, поэтому стали сидеть усерднее. Кусков-родитель тут же дал Шарифову денег и пожелал ему доброй дороги в магазин и обратно. Брать столько-то портвейну, остальное – по вкусу.
    Через двадцать минут после анварова возвращения на месте унылых охранительных бабок сидели веселые девчонки. Некоторые – на коленях у Кускова-иллюстратора. Гремел Роллинг Стоунз. Кусков-искусствовед хихикал. Анвар удивленно употреблял. Потом пошли танцы. Анвар еще пару раз бегал в магазин. В общем, поминки удались. Прямо по Бахтину, поклонником коего Кусков тогда и был.
    Первой серьезной пьянкой, в которой мы встретились с Кусковым после моего восстановления в универе, был мой 23-летний юбилей в общаге. Гостей было около 65 человек****. Бухла, естественно, не хватило. С присутствующих были собраны в шапку деньги и были отправлены гонцы, которые приобрели на всю шару где-то бутылок 9,5 портвейна «Улыбка». По обнародовании добытого публика начала по-жлобски энергично расхватывать и прятать эти бутылки, чтоб выпить со своими. Поддавшись этой массовой неудержимой тяге народа к латентному, Кусков тоже спрятал. И с неожиданной радостью нашел спрятанное на следующий день, оставшись ночевать. Утром мы нашли за батареей парового отопления невыпитую еще бутылку «Улыбки» - ничейную, и кусковское - «Некоторые вопросы методологии искусствознания. Сборник статей». Нерасторопный он был.
    Еще я помню, как мы большой компанией отмечали Новый год, вроде 1985. Начали мы его у одного общего знакомого, довольно прикинутого. Во всяком случае, у него была породистая собака, а у его жены – хороший парижский парфюм. В ходе празднования Кусков куда-то на время исчез в квартире, а когда вернулся, уже были танцы. Надо сказать, что танцевал Кусков, даже когда это делал, отвратительно. Ритма и характера музыки не ловил. Мы думали, что хозяйская собака именно поэтому лает исключительно на него. Потом же поступили сведения, что Кусков, удалившись, заключил себя в ванной, где и выпил весь означенный парфюм, неаккуратно возместив его водопроводной водой. Хотя бухла было море. Перформанс человек делал, самый чистый, сам при себе – никто же его не видел. И он никому не рассказывал. Реально Кусков - основоположник нонспектакулярного искусства.
    Еще одна новогодняя история, раз уж так вышло. Пока я был в армии, Шарифов, Кусков и одна их общая знакомая поехали в Питер справлять этот неизбежный праздник. Там они пили четыре дня. На обратном пути, а казначеем был уставший к этому времени от алкоголя Шарифов, Кусков все время ныл: «Анвар, ну давай выпьем…». Денег оставалось одиннадцать рублей, но Шарифов был недоговороспособен. Всю дорогу он держался, а на Ленинградском вокзале сломался. Ладно, говорит, и они пошли в стекляшку. Шарифов в те годы – в 1982 – ходил коротко стриженый и в черной кожаной куртке. Кусков тоже ходил в черной кожаной куртке и был коротко стрижен. Про девушку – неважно.
    Короче, стали они есть общедоступные в ассортименте шашлыки и запивать их водкой. Нарисовался какой-то дядя со своим – ему собеседники нужны были. Попили. Шарифов захотел поссать и попиздил спокойно в тубзик. Побыл там. Возвращается. Вся стекляшка – притихшая. Дяди за их столом нет. Девушка – охуевшая какая-то. Кусков – мерзко похихикивает. «А, вот еще один, из этих», - говорит вдруг кто-то из посетителей в смысле угрозы. И вся стекляшка как глянет на Шарифова агрессивно. Он ничего не понял.
    Уже довольно скоро выяснилось из наводящих вопросов, что, пока Шарифов ссал, Кусков стал маршировать вдоль раздаточной линии и орать «Хайль, Гитлер». Еще он правильно поднимал правую руку. И оба же – в черном. В общем, Шарифову с трудом удалось привести ситуацию к тому, чтобы их отпустили. Шашлык они не докушали.
    Последний раз я видел Кускова, после долгого перерыва, в начале этого века, на какой-то, не помню, выставке в Зверевском центре. До этого я ему периодически звонил, в основном, пьяный и по ночам. Иногда – глубоким. Кускова это не удивляло. Его жену, иногда бравшую трубку, тоже. Расклад там был один – тот, кто берет трубку – дома. Тот, кто трубку не берет – пошел в магазин. Так вот, Зверевский. Когда мы остались пить более или менее узкой компанией, Кусков, как обычно, нес про искусство. Но раньше, если поверх его несива начинался разговор, то Кусков тихо умолкал, как кипящая кастрюля, что-то остаточно бормоча себе под усы. Теперь я увидел нового Кускова.
    В этой компании сидела Наташа Шмелькова, (муза всех поэтов и художников второй половины ХХ-го века, мать русской демократии, а может, и отец).
    Её любили: Зверев, Яковлев, Романов-Михайлов, Плавинский, Харитонов, а также Немухин, Краснопевцев, Зюзин, Малюченко, Казарин, Юрасов-Пушкин, при деятельном участии Губанова, Рейна, Венички само собой Ерофеева и даже Иван Козловский был ею принят и обласкан (в самом высоком, разумеется, смысле!» (Алексей Сосна, начальник Зверевского центра). Так вот, этот новый Кусков, когда сей достойный человек, видевший Веничку, вставляла пару или одно слово в кусковское гонево, реагировал совершенно необычно для себя и охуенно – «Молчать!», - и продолжал. Ну, мешают же.
   
И еще – я остался должен Кускову 35 рублей за проданные мною две его картинки. По курсу 84 года.

*Г.р. 1927. ** Я никогда не слышал кусковского смеха. Может, его и не было.
*** Там были у него какие-то семейные претензии к усопшей, через которые он не мог переступить на кладбище, а у своего сына дома – мог.
**** Это при том, что юбилей справлялся всего в двух комнатах одного блока – в двушке, где я вел прием прибывающих на торжество, и в трешке, где происходили основные праздничные торжества.

Вадим Кругликов 2013г