Долго я не могла собраться и начать писать о Сереже. Какой-то внутренний тормоз мешал. Всё казалось – и вспомнить-то мне толком о нём  нечего – не так долго и плотно, как иные, я с ним общалась.  Пока вот не пришла душа в некое особое состояние.
    Познакомилась я с Сережей в середине 1990-х годов, когда некоторое время была женой Саши Элмара. Он нас и познакомил.  Представил Сережу как известного искусствоведа. Я же тогда была «начинающим искусствоведом»,  и мало вообще что понимала. К счастью, почувствовала, скорее интуитивно,  что Кусков – это личность, которую надо «впитывать», хотя нельзя сказать, что общение с ним всегда было приятным.  С Кусковым не так уж просто было общаться, по крайней мере, мне: он сильно пил.
    Серьезно говоря, Сережа, встреченный мной тогда на жизненном пути, оказал, в профессиональном, да и личностном  плане на меня  большое влияние. Правда, трудно конкретно сказать – в чем. Нравилась очень  его искренняя любовь к искусству, его эрудиция, его мысли и высказывания, заинтересованное и  искреннее отношение к художникам. Но эти мысли и высказывания не носили характера «изречения истин», для него занятия искусством были «домашним делом» - естественным, как дыхание. Он, конечно, в искусстве чувствовал себя как рыба в воде. Ему было свойственно простота и бескорыстие, которые  именно тогда стали стремительно испаряться из художественной среды, вообще из нашей жизни.
    Он был абсолютно «своим» человеком, почти как родственник, и думаю, не только у меня было такое ощущение. Надо сказать, что Сережа вообще был демократичным человеком – со всеми чувствовал себя на равных, и все чувствовали себя с ним на равных.  
     Я сама в такой среде была воспитана, мне это было близко и приятно.
Он трогательно, хотя и не всегда педантично заботился об отце – лежачем больном. Это как то было не на поверхности, но, думаю, для Сережи такая ситуация была поступком и даже подвигом.
    Главное качество, которое я в нем, довольно, всё-таки поверхностно его зная, отмечала – его  глубокая заинтересованность в искусстве, и в художниках, в том, что вообще вокруг происходило. Он был интеллектуалом на русский лад -  умнейший человек, но не оторванный от жизни высоколобый интеллектуал, сухой или, наоборот, пустой и велеречивый «исследователь дискурсов». Всегда был готов к диалогу в самом широком смысле.
Остались в памяти какие-то встречи, какие-то, даже, совместные проекты.
    Потом он уехал в Краснодар, последние 5-6 лет мы с ним не встречались. Последняя встреча была на персональной выставке Льва Повзнера в L-галерее, в начале 2000-х,  весной. Сережа,  не видевший меня несколько лет, обрадовался мне, я - ему. Первый вопрос был – над чем я сейчас работаю? Я сказала – над темой Малой Грузинской, над семидесятниками . «Я тоже сейчас этим занялся. Мне кажется, это нужная и интересная  тема». Вобщем, мне было приятно, что мы работает в схожем направлении. Тогда, я думаю, он был редким в Москве искусствоведом,  кто семидесятниками и Малой Грузинской интересовался и видел перспективность этой темы.
    Сережино искусствоведение носило всегда гуманитарный, живой и органический  характер. Его профессиональное бытие было неразрывно связано с личностным статусом. Грубо говоря – какой ты человек, такой ты и профессионал. Конечно, это никогда не обсуждалось, но я как-то это почувствовала именно через него – что это и есть истинный путь.
    Он никогда не интересовался внешними моментами своей профессиональной деятельности. Помню, как в середине 1990-х мы вместе попали на какую-то научную конференцию в Институт искусствознания на Козицкий. И как он был поражен какими-то «процессуальными» моментами – торжественным речами, попытками как-то выделить его. «Зачем всё это», - спрашивал он?
    Сережа был глубоким человеком и очень талантливым искусствоведом. Подобно тому, как художники Зверев, Яковлев, и многие-многие другие работали, творили ради куска хлеба, так и Кусков писал статьи – заказы на которые иногда с трудом приходилось находить – буквально ради куска хлеба и бутылки вина. И при этом мог написать статью совершенно бесплатно. Эту его профессиональную свободу я оценила гораздо позже. Для него не было никаких штампов и барьеров: он не видел ничего плохо в том, чтобы написать статью ради денег, даже когда к художнику был равнодушен или он ему не очень нравился. Хотя всегда искал в художнике особенное и талантливое. А мог написать просто так, «из любви к искусству». Наверное, он был последним  русским искусствоведом, который так жил и работал. Мне кажется, он и умер оттого, что совершенно не совпадал с наступающей новой эпохой – в каких-то последних, метафизических вопросах. Ему просто не было бы в ней места.
    Кстати, о метафизике – его погруженность в «почвенность» и антисемитизм,  интерес к фашизму, всё это как-то для меня лично, уже тогда шло словно по-касательной к нему. А уж теперь и подавно. Он был совсем другим человеком. Я думаю, это была игра, как и собирание в специальную коробочку крестиков его «раскрестившихся» друзей, о  которой он мне рассказывал. Сережа был очень мягким человеком. Всегда настроенным на другого.
    Помню, как он однажды начал при  мне антисемитствовать,  а я этого очень не люблю. И чтобы как-то осадить его, я, без всяких на то оснований, сказала: «Сережа! Как Вы можете при мне так говорить про евреев? – А что? – Но ведь и я еврейка. По крови на 2/3! – Не может быть, сказал он». Но вопрос был закрыт. Причем навсегда.
    Меня  мучил и до сих пор мучает вопрос – спился ли Сережа,  как часто  погибает в России всё подлинное и талантливое?  Почему-то до сих пор не хочется в это верить.  Или  всё же его уход был предопределен чем-то другим?
    С его уходом из искусства, а потом и из жизни – ушел целый тип человека  в искусстве: чистого, бескорыстного, талантливого  критика, которому художники были нужны как «цель», а не как «средство».
    Роль Кускова  в московской  актуальной художественной конца 1980-х-1990- была огромной. Я знаю, как его ценила, тоже уже покойная, талантливейшая Марина Бессонова,  какое-то время они вместе работали в Музее имени Пушкина. Он писал много статей, участвовал на выставках и обсуждениях как куратор и критик. Да и время тогда было особое – время свободы, открытий, перспектив. Сережа, я думаю, жил на полную катушку. Было бы правильным собрать по возможности все его тексты, чтобы составилась возможно полная картина его искусствоведческого труда.
    Чувство  тепла, благодарности – когда вспоминаешь его. Чувство сожаления – оттого, что так рано ушел, и в последние годы был оторван от искусства. Но  и в раннем уходе, и во всей его жизни есть горькая и трудная правда. Так и должно быть с людьми Сережиного склада и полета. Даже, если мы этого не принимаем и не миримся с этим. Но это уже наше право.

Анна Флорковская искусствовед
2009 год